Почему не стало колли, эрделей и догов
Мы живем в кошачье время, но так было не всегда.
90-е годы запомнились мне не только песнями Алёны Апиной и водкой «Чёрная смерть», но и культом собак. По вечерам площадка у соседней школы напоминала контактный зоопарк, а газон по соседству с ней выглядел как поднос с профитролями. Рядом с догом могла идти старушка, которая в холке была лишь чуть выше него. Собачники мяли в руках мощные ошейники с шипами, пока их питомцы топтали детские площадки, а дети наблюдали с безопасного расстояния.
Но так было не сразу. До начала 90-х в нашем доме жил лишь один трясущийся тойтерьер (из тех, кто умирают при включении фумигатора) и, может быть, ещё пара болонок. Но едва развалился Союз, началось что-то вроде массовой сублимации, когда собаки стали не просто сторожами или питомцами, а как бы средством самовыражения. Собак выбирали с избытком: главное, чтобы плечи пролезли в створки лифта, а зад умещался в тесной прихожей.
Я давно не слышал красивых названий пород того времени, например ризеншнауцер (это такой черный пёс с квадратной мордой). Или миттельшнауцер — такой же, но поменьше и цвета металлик. Были очень красивые и довольно бестолковые колли, которые лаяли простуженным голосом и всегда невпопад. Афганские борзые напоминали мне Арамиса, а сенбернары — Портоса. Русские псовые борзые были такими худыми и светлыми, что в анфас становились невидимыми. Их противоположностью были ньюфаундленды — это такие танки с лицом садового гнома, производящие огромное количество соплей, хозяева выходили гулять с полотенцем (зато «ньюфы» спасли много жизней). Терьеры отличались веселым нравом: морда эрделя выглядела авантюрно, как соглашение в Беловежской Пуще, а фокстерьеры прыгали на высоту моего тогдашнего роста. Еще были стриженые пудели-Артамоны, неуклюжие и обаятельные бассеты, скамейки-таксы, карманные пекинесы, слегка матерные чихуа-хуа, плюс масса бандитских пород: боксеры, ротвейлеры, бульдоги, доберманы и классика жанра — немецкие овчарки. И ещё эти лохматые пастушьи собаки, которые непонятно что пасли в центре Челябинска.
Собаки стали новым измерением свободы, и с их помощью мы как бы прощупывали безграничные возможности времени. Сейчас довольно странно содержать собаку, которая производит навоза больше, чем вся остальная семья. Но в 90-х дерьмо откладывали под окна соседям, поэтому запах свободы чувствовался у каждого куста.
По вечерам во дворах начиналась такая вакханалия, что трудно было к ней не присоединиться. Сначала я обработал бабушку, она убедила маму, мама поговорила с папой, и через год-другой у меня появился русский спаниель Рэдька. По законам времени он был аномально крупным и весил за 30 килограммов. Когда он запрыгивал на диван, кто-нибудь с дивана слетал.
Рэдька был добрым, терпеливым и общительным псом. Он не сказал ни слова, но нам всегда казалось, что он говорил без умолку. В мимике и жестах он был красноречив, как Олег Табаков. Он любил поесть, обожал прогулки, отлично плавал, а если и кусался, то, скорее, от обостренного чувства справедливости. Ну либо из хулиганских побуждений.
Он чуял нас за три квартала и всегда ждал у порога с тапочкой в зубах. Он спал на кресле, которое считалось его креслом. Однажды он сожрал новогодний торт с подоконника, и ему даже не попало, потому что кто же оставляет торты на подоконнике.
Я вспоминаю Рэдьку как близкого друга и мучаюсь от моментов, когда из-за подростковой резкости был к нему несправедлив. Его внезапная смерть от инсульта осенью 2001 года оставила во мне пустоту, которая не исчезла до сих пор.
Закончились 90-е, а с ними ослабел культ собак. Собак стали выбирать рациональнее. Повеяло европейским прагматизмом и всякими там корги. Ушла романтика больших форм. Крупных собак стали заводить владельцы просторного жилья, что лишило ситуацию приятной абсурдности. На дни рождения перестали дарить милых медвежат, которые вырастали в московских сторожевых и порабощали хозяев. Увлеченные собачники перешли на редкие и дорогие породы, как будто цена имеет значение. Собак стало попросту меньше.
Конечно, в этом есть плюсы. Я рад, что почти не встречаются бультерьеры и волкодавы, волочащие за собой поводки с тщедушными хозяевами на конце. Я рад, что собачники теперь собирают дерьмо питомцев в мешочки — немыслимый и даже тревожный акт по меркам старого времени. Я рад, что по утрам нас не будит лаем какой-нибудь чау-чау.
Я сам не готов вставать в пять утра, чтобы выгуливать собаку. А собак, которых не нужно выгуливать в пять утра, я считаю кошками.
Пару лет назад я, как и мой отец, прогнулся под желание сына и завел кота, имя которому мы пока не согласовали. Кот выглядит образцом практичности, разве что съел корма на сумму, в сотню раз превышающую собственную стоимость. Кот очень метко гадит в лоток, не лает на прохожих, спит у меня в ногах и не обременен тем, что делает котов пахучими (и мешает танцорам). Он прыгает за лазерной указкой и смешно дрифтует на кафельном полу.
Хотя я полюбил нашего безымянного кота, мне не хватает собачьей открытости. Кот похож на подружку, которая с тобой ради денег или секса. То есть может спокойно встать и уйти, если что-то из перечисленного внезапно кончилось.
Ветеринар как-то объяснила мне разницу психологии собак и кошек: первые, если им плохо, показывают боль, потому что живут среди своих. Вторые боль скрывают, потому что живут среди конкурентов, недоброжелателей и прочих енотов. Наверное, мы и сами живем в кошачье время.
Но мне всё-таки не хватает собаки. Какого-нибудь умного и ушастого кобеля, в глазах которого читается скорбь за грехи всего человечества (на самом деле просто хочет пожрать). Когда-нибудь заведу собаку снова.
Артём Краснов
